Инженер Фенин о писателях Гаршине и Чехове

навсегда эмигрировавший в 1920 году вспоминает прошлое

В 1938 году были опубликована работа «Воспоминания инженера. К истории общественного и хозяйственного развития России (1883-1906 гг.)» инженера Александра Ивановича Фенина (1865-1944). Автор родился в Бахмутском уезде, трудился не на последних должностях на здешних шахтах и копях. Бывал он и непосредственно в наших края. У него есть об этом воспоминания, но в это раз его мысли по поводу известного писателя Гаршина – уроженца нашего края - имение Приятная Долина, сегодня это село Переездное (Артёмовский район). Сверх того, инженер высказался и о Чехове, который, как известно, побывал в наших краях, что попало в несколько его произведений, которые здесь будут упомянуты. Книга воспоминаний инженера издана в Праге. Фенин, не признав советскую власть, эмигрировал за границу ещё в 1920 году. 

Из современных нам молодых писателей (эпохи начала 70-80 гг.) одним из самых талантливых был несомненно Гаршин. Я помню, что мы его очень читали. Гаршин привлекал не только своей постоянной жалостью к людям, но и почти полным отсутствием народнической тенденции, приближением его творчества при талантливой зарисовок быта, к трактовке в какой-то мере «вечных вопросов», особенно волнующих молодого читателя. События только что минувшей войны с её мучительными вопросами, всегда вызываемыми нарочитым убийством, были рассказаны просто, с подкупающей искренностью, как непосредственно пережитые автором, пошедшим добровольцем на русско­турецкую войну в 1877 году. Вопросы общественной морали, как, например, больной вопрос проституции, этот, по тогдашнему выражению, «клапан общественных страстей», был остро затронут Гаршиным в одном из его рассказов о личной драме героя, его самоубийстве из-за любви к проститутке. Вопросы назначения искусства, его целей и направления, волновавшие Гаршина, нашли отражение в рассказе его «Художники». Я до сих пор помню то острое тяжелое впечатление, которое вызывало у меня Гаршинское описание картины «Глухарь», написанной художником-народником (рабочего, набивающего заклепки котла изнутри). Художнику-народнику, написавшему тенденциозную, полную вызова картину, противопоставлялся другой художник, считающий, что искусство не должно преследовать общественно-обличительных задач. Творчество Гаршина было уже большим шагом в сторону от народнической литературы 70-х годов, оно с ним в сущности порывало, вступая на новый путь отрыва от политики и особенно от революции. В этом смысл Гаршин был какой-то переходной ступенью между настроениями отошедшей эпохи и будущими, наиболее ярко выраженными в литературе Чеховым. Народническая тенденциозная жалостливость 70-х годов, очень яркая, скажем, у таких писателей, как Н. Златовратский и Глеб Успенский, была заменена у Гаршина индивидуальным гуманно-любовным отношением к людям, доходящим часто до болезненной остроты. Отрыв же его от всяческого «бунтарства» предыдущей эпохи виден, например, в его отношении к Александру ІІ-му. В описании царского смотра войск, идущих на войну («Воспоминания рядового Иванова»), герой рассказа говорит, что среди блестящей свиты он видел только одного человека на сером коне: «Я помню, как по его лицу градом катились слезы, падающие на темное сукно мундира светлыми блестящими каплями; помню судорожное движение руки, державшей повод, и дрожащие губы, говорившие что то, должно быть, приветствие тысячам погибающих жизней, о которых он плакал». Все эти черты Гаршинскаго творчества делали его во многом выразителем и наших настроений, очень роднили его с нами, когда, благодаря катастрофичности событий, общественная настроенность резко эволюционировала за очень короткий срок. Позже начиналось сразу мало заметное, как бы еле ощутимое, но по существу огромное влияние Чехова. Анализируя теперь производимое им впечатление, видишь, что это было даже не влияние — мы не хотели себя видеть в его «безгеройных» героях. Чехов нас ничему пока не учил, как учили другие писатели. Жизнь, им описываемая, была подчас безвыходно тяжела, и тем не менее мы подпадали под очарование его таланта и еще, может быть, в большей степени — его души. Мало того, что Чехов по его влюбленности в ту природу южной «Степи» был особенно для нас, южан, в какой-то мере свой, в нем, в необъяснимой, но несомненно в большой степени отражалось улавливаемое даже нашим житейски неопытным слухом влияние той эпохи, в которую мы вступали и в которой должны были быть «строителями жизни» — осязательно, но мало объяснимо он и весь был наш.

И вот в чем еще может лежать причина исключительной приближенности к нам Чехова: оставила ли нас разочарованными предыдущая эпоха? Скорее она отошла, как неведомая и чужая, Ее романтизм великих дел и несбыточных желаний, потонувших в кровавом угар, казался нам уже чуждым -— инстинктивно, почти бессознательно мы отталкивались от всякой романтики, от всякой позы, от всего, что казалось нам фальшью. Точный до безжалостности, почти фотографический реализм Чехова, дышавший какой-то своей новой, никому не навязываемой, но казавшейся нам настоящей правдой, больше отвечал нашим настроениям — «так вот какова она, та настоящая Россия, в которой нам приходится работать и жить», — казалось, говорил нам этот писатель, говорил языком, полным неизъяснимой прелести, жалости и поэтической грусти. С Чеховым, уже не с Антошей Чехонте, которого мы знали раньше, мы впрочем познакомились, пожалуй, на последних курсах, когда из мальчиков начали приходить к ранней возмужалости. 

Помню особо остро впечатление таких его «южных» рассказов, как «Счастье», «Степь», «Перекати-Поле» — какой яркой красотой южной степной природы сверкали они для нас в туманной и холодной сырости Петербурга. Как в его тогдашних мелких, только по внешности, рассказах «Тиф», «Каштанка», «Имянины» и других, сквозь сжатую форму изложения переживалась до боли еле ведомая нам жизнь с её вечными мучительными загадками. 

См. также: Колокольный звон и Гаршин - это не только лягушка-путешественница http://zi.dn.ua/blogs/user_532/kolokolnyy-zvon-i-garshin-eto-ne-tolko-lyagushka-puteshestvennitsa_18...