Детство Асмуса на краю степи или Константиновка на заре 20-го века (ч.6)

Плавно подошли к финальной части детских воспоминаний Валентина Асмуса. О зиме, праздновании Рождества и Нового года, любимых сказках. 

Совсем плохо помню, как проходили осенние месяцы. Осень в Константиновке был долгая и, вообще говоря, мягкая, зима приходила поздно, но сильный холод часто наступал неожиданно, до снега. Посреди зимы обычно налетал буран и свирепствовал по несколько дней. В такие дни отец возвращался из конторы в шубе, совершенно занесенной снегом, а однажды темным вечером даже сбился — слегка — с пути, долго не знал, где ему свернуть с дороги на тропинку, ведущую к дому. 

В доме зимой было очень тепло. Отапливался дом великолепным антрацитом - блестящим, черным и очень твердым. Его привозили с завода. Растапливая печку, мама опрыскивала угол водой. Вскоре дверца начинала трепетать, печь гудела, раскалялась. По комнате распространялось неимоверное тепло, чуть попахивающее углем и очень сухое. Рассматривая как-то насыпанные в ведро крупными обломками уголь, с удивлением увидел на внешней поверхности одного куска чрезвычайно красивый отпечаток веточки дерева, из которого миллион лет тому назад образовался это уголь. Я долго сохранял эту окаменелость, но бабушку однажды нашла её и, не зная, что на ней было, выбросила её в пылавшую печку.

Памятным для нас событием каждой зимней поры были рождественские елки. Отец мой, протестант кальвинистского вероисповедания, был совершенно не религиозен, но очень любил, как это обычно в немецких семьях, весь елочный праздник и весь обряд украшения елки. В Константиновке елок не было и в помине. Вместо елки покупались молодые сосны. Привозили их из-под Славянска - из района Святы гор. Они издавали восхитительный запах хвои и долго, несмотря на жару, царившую в доме, сохранялись, не осыпаясь. Появление в дом елки предшествовала мистификация, точнее говоря, театрально действие, главную роль в котором исполнял наш отец.

Открытка начала века

«Елку» покупал загодя до сочельника и прятал в сарае на черном дворе. В сочельник после обеда нас с братом отсылали наверх и по предлогом предпраздничной уборки, которая должна была производиться в больших комнатах внизу, строго настрого приказывал оставаться там до вечера. За это время не только успевали убрать комнаты, но также внести елку, установить, украсить её и разложить под деревянной крестовиной, на которой она была укреплена, игрушки и другие подарки. Отец не жалел денег на елочные украшения, и их набор был изыскан. Там были не только обычные звезды, разноцветные блестящие шары, фонарики, золотые цепи, но и множество прелестных фигурок, искусно выполненных: свиньи, аисты, олени, лошадки, обезьянки, саночки и тому подобное. Сверху донизу на ветвях был прикреплен подсвечник с цветными свечами в них, а на самом верху сияла огромна звезда. Было много хлопушек — больших и маленьких, в ветвях прятались привязанные к ним мандарины и яблоки, золоченые грецкие орехи и конфеты. Вся елка была в золотых цепях и мерцала золотыми нитями. Когда все это сверкающее и благоухающее великолепие было развешано, разложено и водворено на место, внизу у парадной двери раздавался сильный стук. Мама звала нас вниз, и мы, давно истомившиеся ожиданием, в мгновение ока слетали с верхней площадки внутренней лестницы. Мама отпирала дверь (папы почему-то в это время никогда не было дома), и в коридор входил дед Мороз или дед Николай, как мы все тогда его называли. Он был в меховой шапке и в тулупе, на плечах у него висел мешок (наверное, с игрушками), а под мышкой торчала розга. У него было очень румяное лицо, большая белая борода, белые усы, а голос почему-то слегка был похож на голос папы. Строго, басовито допрашивал маму, как мы ведем себя, не провинились ли в чем. Ответ был вполне удовлетворительным. Узнав, что мы - примерные дети, дед Мороз приказывал и впредь вести себя так же. После это наставления он поздравлял нас с праздником и исчезал, а мама открывала дверь из коридора в гостиную. Там стояла, вся в огнях, елка, и мы, ошалев сначала от испуга, а затем от изумления, восторга и счастья, робко пробирались в гостиную. Вскоре появлялся возвратившийся откуда-то отец, садился за пианино и торжественно игра немецкую рождественскую песню «О, Tannenbaum». Мы разбирали свои расставленные под елкой игрушки и показывали их друг другу. 

Это был час полного счастья. Затем начинался праздничный ужин. Мы, конечно, отдавали ему должное, но все наши помыслы были в соседней комнате, где стояла елка. Не дождавшись чаю, я убегал от обеденного стола и садился н маленький стул по нею. Свечи уже давно были погашены, но в гостиной еще колыхался, расплываясь, легкий запах свечного перегара, смолы и — уже совсем еле уловимый — запах елочных фруктов и украшений. Я наслаждался. Я продолжал сидеть под невообразимым деревом и рассматривать то, что открывалось в его темных пахучих ветвях. Каждую минуту происходило какое-нибудь новое событие или открытие: то показывалась из глубин ветвей до сих пор мною не замеченная игрушечная корзинка с цветам и ягодами, то открывался занятный попугайчик с большим клювом, то ещё что-нибудь. Я наслаждался и размышлял... Елка в нашем доме занимала не вечер, а целый период. Он оставалась до Нового года и стояла далее до Крещения, вся такая же торжественная и почти неувядающая. На следующее утро после Крещения, спустившись вниз в гостиную, мы обнаруживали, что место у камина, где она стояла, уж пусто: дедушка Николай унес её ночью и передавал нам через родителей, чтоб мы непременно ждали его в следующем году и чтоб поведение наше оказалось на высоте.

Типичная картина рождественско-новогодних праздников обеспеченной семьи

Едва проходили праздники, в доме нашем появлялась вновь Юлия Петровна, и уроки возобновлялись. Я любил заниматься с нею, но все же после всех очарований елки меня долго не покидал что-то вроде мысли, разумеется, не так выраженной, что вот окончилась поэзия, волшебство и начинается неизбежное, необходимое, обычное. 

Как бы ни было, занятия наши непрерывно продвигались. Брат мой, который был всегда одиннадцатью месяцами моложе меня, не только шел в ученье наравне с мною, но кое в чем опережал меня. Он уже в то время начинал рисовать, и я с восхищением рассматривал его рисунки: они казались мне недостижимыми по совершенству. Силен о был также в счете. Он очень хорошо соображал, но особым усердием к науке не отличался. Был очень добр, характером веселый и смешливый. Дружба между нами была нерушимая. 

С тех пор как нас стали учить читать, мы проводили время так неразлучно, как прежде. Я шарил по всем углам в поисках книг, сначала с картинками, а по мере того как взрослел — всяких. Найдя что-нибудь по силам себе и по вкусу, я забивался куда-нибудь подальше и погружался в чтение. Систематически собранной библиотеке в доме не было никакой, сохранялись кое-какие комплекты старых журналов, на пример «Вестник иностранной литературы» с приложениям к нему, литературные приложения к «Ниве» и тому подобное. 

Из них помню сочинение Гоголя в твердых коричневых переплетах, сочинения Брет Гарта, Фенимора Купера, «Красно и черное» Стендаля, несколько томиков Бальзака. Все это было освоено впоследствии, спустя несколько лет. Были и детские книги, они год от года накоплялись. И присылал нам по почте из Киева к рождественским елкам таинственный тогда для нас, а впоследствии родной и близкий «дядя Сева» — Евсевий Прокофьевич Череповский, муж маминой младшей сестры Марфы Игнатьевны. Он заведовал русским отделом в самом большом книжном магазине Киева — русско-польском магазине Леона Идзиковского. Дядя Сева хорошо знал книгу, знал детскую литературу, и его подарки были чрезвычайно интересны для нас и занимательны. Никогда уже потом не забылись сказки братьев Гримм, сказки Перро в издании «Золотой библиотеки», сказки Афанасьева и — жемчужина этого домашнего собрания — том иллюстрированных сказок Андерсена. Сколько волнения, страха и радости было испытано над этими страницами! Я ненавидел лягушку и крота, полонивших Дюймовочку, трепетал при мысли, найдет ли Герда своего Кая в «Снежной королеве», мне было невыразимо жалко бедного оловянного солдатика; в то же время жадно впитывал всю прелестную поэтическую атмосферу, в которую были погружены эти сказки, их милые герои и персонажи. Меня занимали не только их приключения и судьбы, меня занимали описания обстановки, вещей, среди которых они действовали: комната, улица, сточная канава, явления погоды, снежная вьюга, времена года. 

Скоро я знал назубок эти сказки, но постоянно их перечитывал; каждый раз они являлись в новом свете: я узнавал в них старые, давно уже полюбившиеся мне места и восхищался открывавшимся новым и неизвестным. Мои родители не обращали никакого внимания на мои литературные увлечения: они относились к ним вполне благожелательно, даже одобрительно, но совершенно не интересовались тем, что и с каким результатом я читаю. По правде, я не жалел об этом. У меня почему-то не возникало потребности поделиться своими впечатлениями: восприятие сказки очерчивало круг, отделявший от окружавшего меня мира, и из пределов этого круга не было желания или потребности выйти. Даже с братом я редко обсуждал прочитанное, да и читал он меньше моего. Может быть, мне так только казалось: ведь между нами была дистанция в один год, а в возрасте, когда только начинается чтение, разница эта создавала ощутимые барьеры между старшим и младшим.

Здесь глава «Константиновка» плавно перетекает в следующую главу «Киев». 

В этих приятных и развивавших нас занятиях прошли два-три года и наступил год 1903-й. Приближалось время, когда родителям надо был подумать об ученье детей в средне школе. Отец не склонен был тянуться из всех сил к трудно достижимому и хотел отдать меня и брата либо в гимназию в Славянске, либо в реальное училище в Изюме. Оба города были недалеко от Константиновки. Но у мамы нашей созрел твердый план обучать нас в Киеве, где было много родственников и где можно было, как она надеялась, поместить нас не в интернат при гимназии, а в родной семье — у одной из наши теток, её сестер.

На этом заканчиваются воспоминания Валентина Асмуса о своём детстве в Константиновке на заре нового столетия. За них мы поблагодарим автора и о нём останется память в контексте местной истории.